Мы , - дети божьи

Мы, - дети Божьи. Хорошие и плохие. И для него, и для нас самих. А раз плохо, то это ни есть никак хорошо. И о правильном как много пишут, рассказывают, но чаще оно, это правильное, не интересно. Прежде всего для плоти. Вот если бы у нас ее не было, мы бы и не грешили. Но на самом деле совсем и не так. При том же разуме мы бы дрались за облака, звезды, за место под солнцем или луной. Ведь нет смирения.
А при этом нас бы туда Господь такими и не пускал, - посему остается только найти себе ужасное пристанище, и даже не найти, а согласиться, - уйти под глыбу земли.

В праздничный день Введения во храм Пресвятой Богородицы, я зашел в старую церквушку в Майкопе, среди могильных плит, как будто и я сам был могильщиком, попав в здравницу.
Еще мне после изнурительной дороги и неспокойного сна в машине так хотелось, словно покойнику, спать. У входа стоял седой батюшка в длинной черной рясе и беседовал с прихожанами. Я пытался всмотреться в его лицо. И оно начинало мне казаться плутоватым и, кажись, в ту минутку подумал, - еврей, и что надо знает и что ни надо.
А внутри людей было мало, до службы оставалось с полчаса и я уже сожалел, что ни поехал в центральный храм.

Они друг друга встречали, целовали, а мне представлялись замученными изношенными старыми бабками и, вот , одна из них, как гусеница, вся нестандартно сложенная, с таким трудом со своим низким ростом пытается поставить свечу у алтаря. Подходят еще.. Теперь рядом какие то мужи , и у каждого на макушке лысина седая или с остатком слипшихся волос, и тянет от одного непонятным запахом, настолько неприятным, что я делаю шаг назад.

Это не моя церковь, где все так привычно и меня тут никто не ждал.

И когда начнется служба и начнется ли она тут вообще с их древним священником? Кто – то обутый залазит на лавочку, чтобы открыть окно, так как народу прибавляется и я думаю, ну как можно стать ногами в обуви туда, куда сейчас сядут? Но этот некто спрыгнув, начинает неуклюже стирать ладонью свои почти незаметные следы.

Звонит колокол. Молодой поп начинает службу. Их два. Ну почему им всего лет по тридцать? Так мало. Нет опыта. А где тот, которого я видел ранее? Что же не мог он вести службу и эти теперь без него, как сироты?
Она продолжается и народу прибавляется. И уже столько, что неудобно стоять. Теперь я уже не так хочу спать. И среди чтения молитв, наконец, появился Он, главный священник, тот, старый и седой , в очках. Во рту вставные зубы, это ощущается по его речи, и сейчас что – то говорит о времени начала других молений.
Как ни вовремя. Об этом можно оповестить и в конце.
В тишине выходит совсем молодой паренек лет шестнадцати, держит псалтырь и начинает его громко читать. При этом словно наушником, правой пядью закрывает себе правое ухо, держа ее на небольшом расстоянии от ушной раковины с растопыренными пальцами.
Голос! Его голос просто восхитителен! Он будто горн, от него прошибает, он бодрит и приводит в непонятное чувство. Я окончательно просыпаюсь, но не просто, - я в госпитале, и мое тело лечат. Над ним склонились невидимые врачи. Сколько их? Но мне так хорошо. И я плачу, хотя совсем ни больно.
Поет хор, - с другими ему вторю и они, те которые дотрагиваются до моих локтей своими, те которые подальше у входа или левее теперь так мне близки. Служба идет, а солнце поднимается выше. Зимний день, но какая погода!
А тот главный священник посредине народа во время молитв рассказывает и величаво и обыденно о нашей жизни. Он хочет сегодня, в такой праздник, причастить всех желающих. И люди с ним соглашаются, они ему вторят и вместе с ними я.
Ну как же складно и правдиво он говорит! И все мое существо тянется к его словам, пытаясь втянуть в себя, словно запахи лучших цветов, его слова. Он ведет вразумительную речь об исповеди, о грехах, о причащении. Хоть и беседует ни так много времени , но как отверзается мое сердце, моя плоть, мой дух на его чарующий звук, словно к источнику с живительной водой.
Прихожане каются в содеянном, и среди них лет тридцати девушка в красной куртке. На голове ее такого же цвета повязка. Вот она около него. Что же теперь хочет?
- Ты давно была в церкви? – слышу от батюшки.
- Никогда… - выдавливает она со страхом.
- А крещенная?
- Крещенная. – тихо произносит.
- Исповедуется раба божья.. отпускаются тебе грехи Господом..

Мы снова вместе поем, она совсем рядом со мной, молчит, но обилие моих слез на щеках так похоже на ее.

Мне кажется я только пришел, но уже все заканчивается. Смакую во рту просфору с вином.

Пора оставлять это теплое уютное местечко. Пора в путь.

А на выходе, немного поодаль, у ворот, женщина с ребенком и девочка лет пятнадцати просят подаяние.
Чуть ближе ко входу мужчина продает рапсовый мед.
Сейчас и меда возьму, и милость дам.
- Сколько стоит баночка?
- Двести… Давай за сто пятьдесят.
Что мне делать, - его для меня так много, но беру.
Даю им рублики. Ставлю чай в машине.
Рядом с просящими появляется хилый малец лет шестнадцати. Но уже поздно. Тоже тянет ручонку, - денежку же подает только одна женщина. Остальные ушли.
Подзываю.
Где работаешь? – интересуюсь.
Ну и ответил бы, мол нигде, дай на хлеб.
А он мне по - воробьиному, - в охране!
- На держи, - сую и ему монетку.

Чай вскипел. Ну зачем мне столько сладкого?
Женщина просительница с ребеночком на руках и девочкой, видимо ее дочерью, проходят мимо, и я их тоже окликаю. И предлагаю им весь свой мед. Вот только себе пару ложечек оставлю.
- Мы у него тоже брали раньше, но подорожал, спасибо Вам!
- На здоровье...

День! Какой сегодня чудесный день. Введение во храм Пресвятой Богородицы!
И как хочется, чтобы и другие, остальные оставшиеся, были тоже так похожи на ЭТОТ!