Я Мишка, маленький Мишка...

Я Мишка, маленький Мишка, у моей бабушки Екатерины Зареченской на берегу теплого Азовского моря.

Моя бабушка вишневое варенье
В рот бросала раньше так же, как и я.
Моя бабушка вкушала наслажденье
От хмельного в праздник с ягодок вина.

Моя родственница, стоя у черешни
Ее мазала навозом по стволу,
Чтобы ночью поздней хулиганам здешним
Не вымазывать рубашку о смолу.


Моя добрая и старенькая няня
Называла меня маленьким Мишаня
Не умела ни читать и ни писать
Из кирпичика могла зато печь класть.

Моя бабушка старушка Катерина
Как любила и ждала своего сына!!!
Как невестка ненавидела ее!!
Ну, кажись, уже, пропел про нее все!

Моя бабушка старушка Катерина
Пусть тебе земелька будет, как перина.
Пусть казачью твою душу в облаках
Господь бог в раю утешит на руках.

Здесь хорошо. Это сейчас, в этих строках, я не вырос. А дальше, с каждой буквой, с каждой страничкой, я буду все выше и выше. Сначала стану просто взрослым, а потом и вовсе большим. Ну а пока мне четыре года и я играю возле нашего маленького саманного углового домика. Только у нас нет забора. Вместо него охапки веток, солома, старое корыто, спинки от кроватей. В общем, все, чем моя бабушка, казачка Екатерина Васильевна, могла отгородиться от посторонних глаз. Во дворе растут высокие веники, - зеленые и лохматые. Для меня они словно деревья, и если бабуля хочет меня поругать за какую-либо шалость, они для меня надежное укрытие. Иногда к нам в гости приезжал дядя Митя. Я помню его смех, помню его подарки. Это были и сладости, и игрушки. Он меня очень, очень любил. Помню его колючую черную бороду, помню его заботу, крепкие руки. Однажды во дворике, под навесом, стоял старенький приемник. Крутилась пластинка и звучала песня «Эти глаза на фронте». На деревянном столике у моего дяди и его друга накрыт столик, на нем не полная бутылка водки с налитыми из нее гранеными стаканами. Мне все было интересно, я тянусь к одному из них попробовать. Но набрав в рот, корчусь, плачу и выплевываю. Мой дядя тогда сильно волнуется, бегает зовет бабушку, что-то выкрикивает, зато потом его разбирает смех. Любопытство же мое на этом не закончилось. Как то забежал в дом. На печке увидел кружку с жидкостью желтого цвета. Хотелось пить, и я тут же залпом выпил. Стало ужасно неприятно. Оказалось, в ней было подсолнечное масло.
Потом, помню, по двору бегали куры. И меня, маленького человека, они чем то разозлили. И я тогда, в порыве нервного возбуждения, схватил с летнего столика новый фарфоровый чайник, только что привезенный бабушке ее сыном в подарок, и запустил в тех курей с выкриком по-взрослому,
- …твою мать.
Чайник вдребезги. Бабуля в шоке и еще долго потом пыталась у меня узнать, где я выхватил такое нехорошее словцо.
Как и все дети хотел иметь рядом с собою папу и маму, завидуя своим сверстникам в садике. И незаметно для себя стал называть свою бабушку мамой, а соседа через забор, дядю Борю, предварительно спросив у него,- папой.
Родители же мои на тот момент были далеко. Поехали осваивать север. Уже поздно от отца узнал, что получить образование ему мать, - моя бабуля, по неграмотности да и по бедности без мужа, он у нее погиб на войне, дать не смогла. И тот, пробираясь к областному городу на перекладных правдой и неправдой, поступил на курсы водителей. После окончания заработки родителей не позволяли нормально содержать семью и он откликнулся на зов партии, комсомола. Сначала Средняя Азия, там служил, там и работал на железной дорогой, а уже потом отправился в другой конец страны со своей женой, моей мамой, за полярный круг. Там, где другая жизнь, другие и деньги. Сначала хотели лететь на Аппапельхин, ныне Певек, но потом, по пути к месту, по совету соседей пассажиров, решили выйти раньше в маленьком поселке Черский, на берегу Колымы. ( Отсюда и появилась через сорок лет моя песня о заполярном поселочке со словами «Стоп не пролетите дальше на Певек, здесь в поселке Черский можно жить и век…»)
Но, чтобы прожить как то первое время, по подсказке знакомых, прихватили с собой в мешке чеснок. Продукт нужный и на вырученные деньги от его продажи можно было на первое время хоть как-то обустроиться. Самолет летел, гудел своими четырьмя моторами. До Аппапельхина осталась одна посадка. Но переубедили соседи по креслу.
Вот он заполярный Черский. На стоянке забрали багаж, вышли из самолета.
Но чеснок здесь не пригодился. Оказывается, - его сюда привезли на грузовом самолете днем раньше. Ночевали мои путешественники с позволения директора местной автобазы в холодном боксе гаража среди тягачей, среди уралов. А после им выделили доски и отец строил себе в мороз сарай - дом. Между досками же для утепления засыпал уголь. Таким образом, через месяц, они уже справляли с моей матерью новоселье. Рядом, запаянная льдом, молчала Колыма. Стал северный ледяной ветер моему родителю попутчиком на грузовой машине по трассам Чукотки и Якутии. По мере возможности отец уже начал нам как-то помогать.
А у нас с бабушкой снова наступала тихая осень.. Во дворе стояли два огромных дерева шелковицы. Они были настолько большими и ветвистыми, что покрывали весь наш сад. И когда от них нехотя стали отрываться и лететь желтые листья, мне было интересно загребать их ногами. Их прибавлялось все больше и больше. Они были такие разные, так не похожие один на другой, цветные.
А после ударили морозы. С раннего утра по двору начинали прыгать голодные воробьи. Один из них был с раненым крылом и все не мог взлететь. И я решил забрать его к себе, в нашу хижину. При слабом свете в ней из двух малюсеньких окошек в дальней комнатушке просматривалась под кроватью сетка, которой и были загорожены десяток курей. Это на случай, чтобы при морозах на улице не прихватило им гребешки и лапки. Для бабушки так было спокойнее. Туда, за сетку, я и запустил своего воробья, которого домашние птицы тут же заклевали.
Надо сказать, что строение наше выглядело небольшим, дореволюционным . В войну здесь, в стенах, застряла ни одна пуля. При входе узенький коридорчик и после две комнатушки. В первой из них печь и у окошка кровать, во второй только и могли вместиться старинный шкаф и двуспальная широкая еще одна кровать, на которой со своей воспитанницей я и смотрел сладкие сны. А в углу висела лампадка, над ней икона божьей матери. И бабуля часто шептала рядом с ней бессвязно молитвы, обращаясь к господу. А я стоял позади и тянул ее за юбку, все настойчиво выпрашивая мятных конфет.
Воспитывала меня и Екатерина Васильевна. Воспитывала и улица. В садик бегал сам, а обратно за мной приходила моя старушка. Вдоль нашего дома росли черешни, целая аллея. Бабушка их сажала, поливала, а после и охраняла . Думала, - приедет сын с севера. Поест.
Подслеповатая, с палкой. А детвора зачастую все обрывала. Воспитанница моя понимала, что в скором времени на ветках ничего не останется, и я помню, как она помазала стволы внизу навозом и в скором времени на деревья уже никто не лазил. Проходил еще один год.
Зимы были заснеженные. В воскресный день, вспоминаю, бабуля наготовила настоящих пельменей с настоящим мясом. Как же это было вкусно! После молока из бидончика и хлеба. В тот день она куда-то ушла, положив мне в глубокую миску этих самых пельменей. Меня закрыла и я, оставшись один, стоял на коленках на кровати, облокотившись локтями о маленький подоконник. Все смотрел в узкое окно, добросовестно пережевывая очередную порцию этого вкуснейшего лакомства. А там, во дворе, мел снег, заметая на дороге высыпанную моей бабушкой золу. Иногда он налетал на мое окошко, яростно стучал в него, подвывал, а я все крепче прижимал к себе свое мясную вкуснятину.
Уже темнело. Мне становилось страшно, а Екатерины Васильевны все не было.
И я невольно начинал вспоминать историю, рассказанную мне бабушкой. Было это, как будто, по ее словам, с ее знакомой подругой. Она забрала свою дочь из садика и когда пришла с ней домой, перед сном, стала расчесываться у зеркала и в отражении увидела под своей кроватью затаившегося человека. Нужно было что-то делать. Тогда она решила вывести свою дочь на улицу, якобы в туалет. Та не хотела, но мама настаивала. После ухода дом заперли. Вызвали милицию. Задержанный оказался человеком с нехорошим прошлым.
Но в наш дом никому идти было и не нужно. Хотя я этого и не понимал. Ценностей у моей бабушки не было, разве что альбом с пожелтевшими фотографиями да иголка с нитками.
После пасхи, в поминальный день, в то время, когда я стал уже почти взрослый, мне сравнялось пять лет, пришли с бабулечкой на кладбище. Людей много. На могилках оставляют яйца, конфеты, пасхи. И тут я показал Екатерине Васильевне, как я могу перепрыгивать через оградки. Попав к захоронению, я сгребал своими ручонками все, что можно было есть и переправлял через решетки в надежные бабушкины морщинистые руки, а уже после, она все это отправляла в большущий хозяйственный мешок. Уже к обеду мы возвращались с приятной тяжеленькой ношей к себе домой. Нести груз Екатерине Васильевне было не легко и я, забегая спереди и сзади, пытался, как только мог, помогать ей. День стоял теплый. Содержимое легло на стол в коридоре и я заворожено наблюдал, набив рот конфетами, как пчелы кружатся и садятся на наши сладости.
Хочу остановиться на своем старшем брате по матери Геннадии. Воспитывался он в это же время с другой моей бабулей Евдокией. Она его отпаивала молоком с сахаром, не чаяла души в нем. Жил он в Донецкой области в городишке шахтеров Моспино. Видеться мы с ним могли довольно редко. Только, когда родители приезжали в один из своих отпусков.
Нам покупали одинаковые шорты и футболки и мы так были похожи на цыплят из инкубатора. Но только вещами, но не лицами. Густые брови, продолговатое лицо, темнее, чем мое, коренастая фигура. Он был так похож на своего отца, разбившегося насмерть на мотоцикле. Когда мои родители попали на север, там у них родился еще один, третий сын и назвали его Русланом. У матери в альбоме лежит старая фотография и на ней он, мой брат, в маленькой игрушечной машине, а рядом она, моя мама, красивая, улыбается, на ее голове закручены волосы в так называемую шишку, тогда это была довольно модная прическа…
Когда мне исполнилось целых шесть лет и я считал себя уже совсем большим, то случилось непредвиденное. В это утро бабушка сильно плакала. Это позже я узнал, что ей снился лук, много лука. Ей сообщили страшную весть. Утонул ее сын, мой дядя Митя. Был он рыбаком на Азовском море. В ту злосчастную ночь поднялся на воде сильный шторм, в лодке он и напарник. Налетевшей волной их перевернуло и разбросало в разные стороны. На каждом резиновый рыбацкий костюм и болотники, которые тянули их ко дну. Случилось так, что на тот момент рядом оказалась спасательная лодка. Она достала из осенней холодной воды товарища, но к дяди Мити не успели. Были поминки в Мариуполе. Были траурные одежды. Была там и моя двоюродная сестричка Таня. До этого я ее часто видел. Ну, а после случившегося все будто растворилось. Потом уже, из всех собравшихся за поминальном столом, кроме бабушки Екатерины Васильевны, я никого и не встречал.
Наступало лето и я, бывало, вместо садика бежал на море с друзьями, купался, дергал в камышах бычков, а потом жутко голодный возвращался к дому. Старушка меня журила, что я не пошел в садик и не переставая, хлопала крышками от пустых кастрюль на кухне. Я привыкал к своей старенькой завалившейся на один бок хижине.
Привык, привязался очень крепко и к своей воспитаннице, которой уже позже, в зрелые годы сочинил памятное стихотворение:

ИСПОВЕДЬ

Передо мною лист бумаги,
Готовлю исповедь свою,
О ком писать я стану строки?
О том, кого всю жизнь люблю.

Быть может красный луч заката,
Забравшись в комнату мою,
Мне даст забыть плохое в жизни,
Я вспомню молодость свою.

Я вспомню детскую кроватку,
Над нею милое лицо,
В морщинах, руки словно бархат,
Дают из кружки молоко.

С тобою жили одиноко,
Ты няня старая моя,
Мне бабушкой была родная
И заменяла мать, отца.

Из трудных лет воспоминанья
В твоей теснились голове,
Двенадцать душ, - казачьи дети,
Росли с тобой в одной семье.

То сестры были тебе, братья,
Угодно так стало семье,
В стране зажиточных и бедных
Искала помощи везде.

Теряла ты родных и близких,
От тифа, голода тогда
И воевали твои братья
За красных кто, кто за царя.


А ты окрепла подрастая
Рожала после сыновей,
Прощаясь, мужа отправляла
На фронт, держа в руках детей.

Пришла в конверте похоронка,
Не привыкать самой тебе,
Твоя забытая избенка,
Хранит рассказы о войне.

Старинный погреб, где ночами,
От бомб детей уберегла
А в штукатурке дома пули,
Все помнят, как тут шла война.

Ослепла ты, зимой, родная,
Когда готовила дрова,
Одна из щепок от удара
Твои испортила глаза.

Потом порезала случайно,
Ты ногу правую свою,
Гангрена, и ушла на небо,
Однажды летом поутру.


Раскрыты веки, смотришь в небо,
Безмолвен твой прощальный взгляд,
Стоишь, в руке сжимая палку,
Одевши, траурный наряд.

Прости. Кто более виновен,
Что жить ты дальше не смогла?
Я колесил тогда по свету
И в этом есть моя вина…

А в ту пору, летом, босоногий бежал по пыльным улицам станицы, таким же маленьким, как и мой отец когда-то проводивший тут свое детство. Только оно у него было и трудным и голодным, так как время шло военное и он с друзьями тогда, по берегу моря, часто искал штормом выброшенную тюльку…
А потом я заболел. Воспаление легких. В это время вернулись мои родные и решили после того, как я выздоровею, забрать меня на свой север. Как – никак, теперь там был у них свой дом. Принялись меня лечить. Тогда я попал в больницу. Там же, в первый раз, разговаривал по настоящему телефону. Видя мое неподдельное удивление от настоящего голоса в трубке, медсестра не переставала смеяться. В палате со мной был бородатый мужчина, наверное, все же парень. И я старался все погладить своими ручонками его колючие волосы. Это мне так нравилось. Так забавляло. Он ко мне привыкал все больше, как к родному человеку, баловал вкуснятиной из местного маленького при больнице магазинчика. И когда стал появляться мой отец со сладостями в руках, я, уже изрядно его забыв, не обращал на него и внимания.
Так, что до сих пор моя память хранит его не веселый по этому поводу вид на то время.
А дальше был самолет ИЛ-18. Была высота одиннадцать тысяч метров. Я ежусь от холода, укрывшись пледом. Мне хочется спать. Внизу расстилаются холодные неприветливые облака, а впереди нам освещает путь огромный красный диск незаходящего неутомимого светила. Оно звало наш самолет за собой, увлекая своими не греющими лучами на другой конец земли. Стюардессы раздавали сонным людям минеральную воду и ее пузырьки приятно шипели, попадая в глаза и в рот, и я не знал, что теперь не попробую этой обыкновенной газированной воды несколько лет. Еще не представлял вкуса сухого молока в банках, которое мне теперь будет заменять бабушкино пахучее из алюминиевого бидончика. Не знал, что можно так быстро забыть вкус черешни возле моего домика на берегу теплого моря и конечно не знал, что не увижу уже там больших зеленых метелок во дворе и не буду за ними прятаться, нашкодив, от взрослых.
По прилету на место комната девять квадратных метров в коммуналке пятиэтажки. Общий коридорчик и пять семей с одним туалетом на всех. Немного позже в местном клубе «Портовик» мне отец показывает мою первую учительницу Валентину Григорьевну. Это была красивая женщина, очень внимательная, полная задора. Когда она попробовала со мною заговорить, я упорно молчал. А потом совсем неожиданно начал с ней разговор, обращаясь на ты. К тому же все шокал. Выглядело это смешно, а отцу рядом было явно за меня неловко. Потом он меня водил на пристань. За забором, обтянутым сеткой, лестница уходила вниз к берегу Колымы, а там стояли и на рейде, и у пристани огромные корабли. Они светились сотнями огоньков и это выглядело завораживающе.
Фото «Корабли на рейде». Маленькие катера сновали взад и вперед, работали краны. На берегу виднелась огромная куча угля. Тут и там мелькали люди, газовали грузовые машины. Отец читал мне названия кораблей, а потом просил повторять. Тренировал мою память.
И теперь ничего в ней так ярко не освящается, как кусочки из моего детства. Они вспыхивают в сознании, озаряя, вдруг, забытые моменты в быстробегущей куда-то жизни. От одних воспоминаний смешно и приятно, от других становится стыдно. И тот человек, с которым я и жил в своем прошлом, в своем безоблачном детстве, он со мною, и меня всегда будет связывать нашими общими радостями и невзгодами всю оставшуюся жизнь. И если только повнимательнее относиться к тому, что происходит вокруг и почаще оказываться в гуще событий, то одна строка будет нескончаемой вереницей следовать за другой, а воспоминания никогда не иссякнут. А если это и закончится, то только в том случае, когда я уже не в силах буду держать ни ручку, ни бумагу.
Тогда станет все сложнее уходить в свое бесценное прошлое и тяжелое бремя беспомощности накроет своей тенью, часы начнут идти медленнее и от застывания крови по жилам, от учащенного дыхания со свистами и хрипами в нависшей пугающей тишине, иногда нарушающейся протяжным воплем и плачем, все остановится, уйдет туда, откуда и пришло.
Что было дальше? Ну, конечно же, школа. Как у тебя или у тебя. Уже начинались мои самые интересные годы, разящие меня своей необыкновенностью. От моего дома до нее было не более пары километров. Представляла она из себя на тот момент длинный барак с узкими окнами. Учились в ней дети в три смены. Мы, первоклассники, конечно, в первую. В одну из темных холодных ночей отец был в рейсе. Вызвали и мать на работу в котельную. Перед уходом она мне стала старательно показывать, как нужно пользоваться будильником, чтобы не опоздать утром на занятия. Объясняла долго и я все кивал ей своей сонной головкой. Казалось, все ясно. Нужно было только дождаться, когда стрелки этих часов станут в определенное место.
Решив, что я все уяснил, мама облегченно вздохнула и ушла. Я же все не мог заснуть. Волновался, что просплю и опоздаю в школу. Слушая равномерный стук часов, вспоминал сказанное мамой. Подбегал к окну. В комнате было холодно и я подлезал к горячей чугунной батареи у окна.
- А что будет, если я опоздаю? – все спрашивал себя. – Мама тогда станет плакать. А учительница будет нас с ней ругать.
Уже много прошло времени. Возможно, я перепутал стрелки, большую с маленькой, но стал собираться. Взвалил на спину тяжелый ранец и тронулся. На улице было тихо морозно и темно. Время довольно позднее и всякая мусорка на полозьях, любой огромный жбан, который ждал трактора, казался мне сейчас танком.
За каждым домом меня подстерегали приведения. Путь мой проходил через совершенно темные места, Было очень страшно и когда я, наконец, подошел к своему бараку, то на деревянной двери увидел нарисованное мелом ужасное изображение человеческого черепа с костями, такого же, как на флаге пиратского корабля. Тут я решил от него срочно избавиться и, забравшись на крыльцо, став на цыпочки, стал его старательно стирать рукавом шубы. И уже становилось не так страшно.
Метрах в десяти от школы приютился частный домик, обнесенный невысоким забором. Случайно или нет, - тогда из него вышел мужчина и, конечно, обратил внимания на ребенка, замерзшего, присевшего на ступеньки у двери школы, уже припорошенного снегом.
- Ты что тут делаешь? – полюбопытствовал он.
- В школу пришел учиться, - приосанившись и, пытаясь расхрабриться, выпалил я ему. – Сам пришел. Родители на работе.
- Время два ночи! Так ты, еще чего доброго, замерзнешь тут, пока школа твоя откроется.
Он подошел ко мне, взял меня за руку и повел к себе, в свою маленькую хижину. Когда мы зашли в натопленное помещение, посредине комнатки стояла кровать. Горел маленький ночник. В печке весело сверкали угольки. Хотелось ужасно спать. Но болели от мороза щеки и конечности ног. Они щипали так, что хотелось плакать. На шум из кровати в ночной сорочке поднялась женщина.
- Ты где его взял? – обратилась она к мужу.
- Да вот, - закурив папиросу, снимая тулуп, нехотя ответил он. – Сидел на ступеньках возле школы. Замерзнуть бы мог.
Она посмотрела на меня как-то жалостно, по-матерински.
Было все больней и я уже всхлипывал. Мне помогли раздеться и принялись натирать пальцы и щеки спиртом. Через некоторое время стало легче, а потом, - потом я крепко спал между двумя взрослыми не знакомыми, но такими мне родными людьми. Было тепло, было уютно, было сладко и сколько бы все это продлилось, не знаю. Но я проснулся и вспомнил, что мне нужно в школу... И меня накормили, напоили чаем с сухим молоком и отправили за знаниями.
На первый урок я опоздал. Уже шел второй. А в конце занятий, в этот же день, я узнал, что такое настоящий кассетный магнитофон. На последнем занятии Валентина Григорьевна, моя первая учительница, записывала голос каждого на пленку, а потом мы все это с интересом прослушивали и радовались, словно дети только потому, что мы и были дети.
Потом, помню, нас попросили принести в класс ножницы. Учительница желала научить нас вырезать картинки из альбомных листов. Когда я собирался в школу, - дома мамы не было, и я взял ножницы. Они были предназначены для швей, огромных размеров и еле вместились ко мне в ранец. И вот, когда на уроке рисования у всех лежали на столе маленькие, то у меня размером с пол школьной парты. Хотелось незаметно от учительницы немножко побаловаться. И я, раскрыв эти ножницы двумя ручонками, в шутку преподнес их к затылку соседа на передней парте Степы. В этот момент Валентина Григорьевна почуяла опасность и ринулась ко мне на встречу. Она всерьез подумала, что в моих руках не ножницы, а гильотина. Когда же она, раскрасневшаяся от переживаний и вспотевшая от волнения, вырвала их у меня, то только после этого смогла облегченно вздохнуть, хватаясь за сердце. Больше после этого я не помню, чтобы мы занимались резкой ножничками на фигурки альбомных листиков.
Мы подрастали, превращаясь еще в маленьких взрослых. Через три года нас всех перевели уже в огромную трехэтажную школу. Меня приняли в пионеры и я бегал по коридору, гордясь тем, что у меня впереди развевается кусочек алой ткани. Я просто восхищался его присутствием и понимал, что я теперь ни какой-нибудь октябренок.
Скоро в нашем маленьком поселке рождается моя сестричка Оля и я уже, как братик нянька, смотрю за ней, укладываю спать, гуляю, кормлю.
А дальше отчетливо помню, как у нас в комнатке сорвало от напора кран, стало топить и отец, как ошалелый, бегал по девяти квадратным метрам, спасая наши вещи. Помню, как он в этот момент с грохотом поскользнувшись, растянулся среди огромной лужи вместе со стулом в руках на полу. А я к нему подбежал и все пытался помочь встать, а потом упал в воду и сам.
Помню и как загорелась поздней ночью радиола и мы все за малым не угорели от едкого дыма. Но это уже было без отца, в это время он работал далеко на приисках. Ближе к осени, был приезд маминого брата Валентина из материка. Со своим высшим образованием он устроился на работу в совхоз «Олеринский» зам. председателем, но все не мог избавиться от пристрастия к водке. Уехал как-то неожиданно на юг Якутии в Олекминск и там от алкоголя и помер. Уже позже, попав туда через десяток лет, в должности вертолетчика, я искал его могилу, но тщетно.
Взрослые посылали занимать очередь в магазины и я послушно стоял несколько раз в году подолгу за капустой осенью, за дефицитной сметаной из Сеймчана с пустым бидончиком зимою, за вареной колбасой из Билибино, когда ее неожиданно привозили. Если отцу удавалось каким-то образом достать от друзей бутылку настоящего жигулевского пива, переданного самолетом из теплых краев, то он мог сидеть над ней весь вечер, смакуя ее с вяленой рыбой ряпушкой. Под кроватями у нас вечно стояли баночки с соком, томатами, и прочей снедью.
Появился первый телевизор, маленький ящик, и я в начальных классах бегал вечером в общежитие шоферов, протискивался между высоких дядек и жадно смотрел фильмы про войнушку и футбол. А жизнь в поселке шла своим чередом. Это уже потом нам дали в деревянной двухэтажке, на краю поселка, трехкомнатную квартиру, как многодетной семье. И в ней стояла настоящая ванна. Попал я в нее после переезда самый первый. Родители с гостями в это время отмечали новоселье на кухне, а мои братья стояли в очереди и ждали, пока я не соизволю оттуда выйти.
Подрастая, стал уделять все свободное время охоте. И как-то с друзьями, не взяв достаточно продуктов, попали в непогоду. Прятались от холода в холодной охотничьей избушке. Есть стало нечего и пришлось застрелить на ужин свою собаку лайку.
События в моей жизни случались и тихие неприметные и громкие, после упрятанные в потайных уголках моей памяти.
И многое теперь находит отражение в рассказах, стихах и песнях. Начало же творчества стало определяться в конце десятого класса, но я не догадывался и посчитал первое свое сочинение на то время просто за случайность. Как-то в конце учебы в школе остались с другом в классе дежурить и я написал стихи, переложил на песню. В тот же день мы с ним пришли в редакцию газеты «Колымская правда». Там показал свое произведение главному редактору. Почитали, похвалили и сказали, что дадут направление на учебу в университет в Хабаровск.
Дальше перед выпускным, пели классом песню и начиналась она словами:
- Вот пришли мы просто мальчики,
вот пришли мы просто девочки,
сели мы за парты школьные, первые свои…
- ну и так далее.
- Нина Васильевна, - спрашиваю свою классную руководительницу
- почему в песне слова начинаются с « Вот пришли» а не «В класс пришли»?
- Не наше право что-либо менять, не мы сочиняли с тобой Миша эту песню.
А я после мерил летную фуражку с блестящей кокардой, привезенную с прииска отцом. Ему на память оставил ее его друг вертолетчик с Магаданского отряда. До этого я еще был перед выбором, поступать в летное училище или в университет и связать свою жизнь творчеством. Но когда я надел ту самую фуражку и увидел себя в зеркале, я понял, что буду летать, что меня ждет мое иногда такое угрюмое, а в другой раз такое приветливое голубое полярное небо.
И теперь я нисколько не жалею. Просто на все в жизни свой черед. Надо только уметь ждать. Ведь если бы не авиация, не написал бы я столько песен о севере, о любви, о дружбе. Не было бы и рассказов о тех мужественных людях, которых я встретил на своем пути. И никогда бы не узнал я многих из вас мои читатели. Одно другому в жизни помогает и часто маленькое незаметное событие перерастает в нечто большее. И то, что было покрыто серыми красками приобретает со временем самые насыщенные цвета, давая с каждой строчкой обогащаться прошлым и становиться ближе и ближе к романтическому и прекрасному.

Ваш Михаил Молчанов.