Воскресный день мой в Таганроге

Воскресный день мой в Таганроге
не омрачит. Не веселит.
Мои сокрыты в тайнах слоги
вбирает пусть в себя пиит

Много ли напишешь из скоротечного, похожего и не похожего на другие дни? Но что то в этом времени закралось. Великого, мудрого, там, в интервалах ожидания непосредственной мелочи из житейских будней.
Напрягая мысль и вспоминая важные детали из сиюминутных мгновений бытия, начинаешь отличать истинное от фальши и возвращаешься вновь на обратный путь, чтобы уже в деталях осмыслить пройденное и найти начало всего, по которому облегчиться моя ноша в походном рюкзаке и я стану легок и на помине, и по брусчатке.
Итак. Таганрог. Осень. Воскресенье. Храм. Старое кладбище.
Там, у больших ворот, видна по аллее его фасадная стена и золотой купол.
А тут, вначале, несколько человечков уселись по сторонам для прошения милостыни.
И одна из них, Катя, жаждет не только мелочи с моего кармана, но и печенья, и откуда то сигарет и всякой всячины, которую никак не найдешь на исковерканном асфальте у грязной лужи.
- Ты хочешь бросить курить?
Она думает какое то время, как будто кто то ей мешает ответить. Но, наконец, с выдохом произносит,
- да.
И я уверен, что так и будет. Ведь в стенах церкви я за нею помолюсь. За то, чтобы оставила распития вредоносного зелья, за то, чтобы вставила зубы, за то, чтобы обрела семью и помогла вам при недугах и старости.
А вы помолитесь за Катю? Или, если что не так, то только за себя? Но наша жизнь зависит и от Петиной , и от Катиной.
Надо помнить, что Катин микроб может перевалить через невидимые воздушные пространства и к нам. В рот, кишки и выполнить необратимые последствия, используя свое предназначение.

Я был в дороге и не попал на субботнюю службу, - но!
Во время причастия мне как желалось съесть просфору и выпить священной воды!
А народ? - Народ тянулся вереницей к дарам Господним, - мне же оставалось просить Господа, дабы кто смог бы предложить частицу из названого.
Подошел человечек и протянул просфору. Через какое то время мне дали запивку, а после снова просфору и на выходе сладости и хлеб. Удивительные вещи наступают с молениями!!

На выходе, неподалеку от храма, около могилок, стояло несколько человек и гид с жаром рассказывала о изваяниях у захоронений, о плитах, постаревших за целый век, но не утративших особо своего вида, подчеркивающего гармонию величия умерших.
Где они? –Эпоминонт, Филевский, Богодун.
Где воплотители неукоснительных соблюдений основных начатков в принципах нашего жития?
Мы продолжаем строить мир без Исаакиевского храма? Одного из величественных и разрушенных палачами в красных рубахах и в заезженных шароварах, сотворивших вместо него городской туалет?
Я слушаю за переселение из Крыма Екатериной массы греков и армян в сопровождении молодого на то время корпуса Суворова.
Из подкупленных лживым словом Царицы сгинут тысячи на переходе к Мариуполю и Таганрогу из за подобных сегодняшней эпидемии.
Купец продаст зерно и построит массу великолепных склепов для своих сородичей, выбрав и себе лучшее место и памятник, который все же расслаивается мало помалу от времени.

А как можно в нашей современности забирать собственное от могил и делать из него имя музеям? На достаточно многих местах остаются камни голыши с истертыми надписями, а сливки - верхушки известных на то время скульпторов покидают своих отошедших в тот мир хозяев для услаждения вновь и вновь прибывших зевак.
Я тороплюсь. И уже вхожу в келью Павла Таганрогского, известного святителя позапрошлого века.
И тут не мало людей. Пригибаются, робко заходя в тесные комнатки. Его икона, свечи. Рядом женщина лет сорока начинает читать ему акафист. С выражением. Не торопясь. Левее от нее, за спиной, сгорбился на скамейке мужчина и слушает.
Я поднимаюсь с лавочки, на которой когда то спал сам старец и становлюсь на колени. Тишина среди вошедших. У входа в горницу собирается народ.
А она читает все зычней и ярче!
К середине акафиста становится на колени и сидящий рядом со мной по левую сторону мужчина. Народ прибывает в молчании и застывает. Скупая непрошенная слеза накатывает из глазниц и торопится оросить рубаху.

Читательница все с большим упоением возносит хвалу святому и просит о самых откровенных нуждах., медленно опускаясь на колени. И все, все! Кто позади нее.

Столь малая комната, но сколько в ней явилось благодати.

Не забыть тех чудодейственных минут!
Хвала Господу.


Теперь я на рынке и продавщица потчует меня своим незамысловатым съестным.
- Как трудно работать! – жалуется она мне. Велико рослая, полная, Движимая от природных данных. Спешащая куда то в неизведанное, желающая того, о чем не говорят, но к чему всеми силами и средствами тянутся.
- Я здесь столько лет. Как продашь что, - так и завидуют..
- А вы молитесь за них?
- За всех что ли? Тут один на другом. И все одинаковые.
- Значит надо за всех. А то как же. И все нечистое отойдет. Другого не дано. Когда у людей грехи одинаковы, то и болезни накидываются сходные.
- Отчего же те грехи? – любопытствует продавщица?
- От образа жизни. Вот вы мне суете столько кулечков. В храме одноразовые пластиковые стаканы. В ведра мусорные закладываем синтетические мешки и все в землю!!
Никто не жаждет ни тары стекла, ни оберточной бумаги, ни бумажных стаканчиков.
В грязном доме заводятся клопы и черви.
А земля наша стонет, плачет от мусора, и мы жаждем, чтобы кави нас оставила? Но нет! К размножению гнойников выбрасываем вон миллионы использованных повязок, горы, пластиковых трубок, шприцов, не говоря о том, что травим и свои тела химией, которые позже также загрязнят землю.
- Вы правы. Все у нас одной веревочкой. Вот я работала машинисткой и приходили из милиции. Я шла навстречу. И делала им справочки. А одной бездомной давала на рынке продукты. Так вот;
время прошло и моя мама потеряла память. Привел ее домой тот самый милиционер, которому я бумаги выписывала, а когда второй раз мама потерялась, то ее, с отмороженными руками, привела та же женщина, бездомная, которую я когда то подкармливала здесь.

Она еще что то хотела сказать, но я уходил, не мешая ее новым покупателям.

Уже подъезжаю к дому моей тете Зине, - ей восемьдесят два.
Ее сын не так давно оставил ей арбуз, но я отказываюсь. Мне надо чай.
Она стара, несколько неряшлива по своему возрасту. Это уже не та тетя Зина, как ранее. Заговаривается и , вдруг, вспоминает, что она у себя дома. Потом все прекрасно и опять о чем то сумбурном, недосягаемом. О неверном.
Память иссыхает.
Но только ли в человеке старом? Она, порой надменная, и в своей правоте строит козни молодым и пожилым, подводя их в ответственную минуту под головокружительный ров.
И летят они в яму. Долго. Оставляя на пути свои предсмертные судороги.

А человечество? Рожает новых, не делая главенствующих выводов от прошлых поколений уже только ввиду того, что это якобы не основное, не спасительное.

Не подпоясанные историей, впадают в примитив настоящего, пытаясь извлечь из него какие не какие доходы, чтобы после соорудить печальную над собой плиту.
Хотим, чтобы нас и хвалили, и жалели. И плакали о дураках, не понимая, как они были далеки от великого цельного и нерушимого в своей слишком короткой вечности.
- тетя? А для чего мы родились, - спросил я ее перед уходом.
- чтобы помереть.